6. Вечером я познакомился с капитаном баржи, которая снабжала питьевой водой все населенные пункты в области. Вода продавалась по цене десять копеек за ведро. На следующий день он должен был плыть куда-то по дельте, чтобы доставить воду в самый большой лепрозорий в Средней Азии. Я не мог упустить такого случая и немедленно попросился плыть с ним.
Дельта – это огромное пространство, заросшее тростником, сквозь которое проложены узкие проходы, называемые «тропами». Все эти тропы были похожи друг на друга, и нужен был многолетний опыт, чтобы не заблудиться в этом лабиринте. Иногда, за поворотом – рыбак с раскосыми глазами. А может, это Меконг?
Через десять дней сложных маневров мы оказались в чем-то вроде внутреннего озера. На другой стороне больше не было тростника, там опять начиналась пустыня. Я не знаю, какому садисту-чиновнику пришла в голову светлая мысль именно в этом месте устроить колонию для прокаженных, но должен признаться, что я редко испытывал такое тягостное чувство. Место это было исключительной мрачности и, может быть, из-за деревянных бараков оно больше походило на концлагерь, чем на медицинское учреждение. Резкоконтинентальный климат не добавлял приятности: зимы там были суровые, и столбик термометра часто спускался до отметки -20˚, а лето, как везде в Азии, было знойное. Я спросил у одного тамошнего врача, почему выбор пал именно на это место. «Чтобы больные не могли убежать», – объяснил мне он. Действительно, им бы пришлось выбирать между пустыней и болотом. Однако это утверждение было опровергнуто самым ярким образом несколько дней спустя.
Еженедельное прибытие цистерны с водой было важным событием в жизни прокаженных, и целая толпа facies leonina ожидала нас на берегу. Мы сбросили им шланг, и они стали с энтузиазмом качать воду. Я воспользовался этим, чтобы выйти на берег, не взирая на сопротивление капитана, который боялся заразы.
Вскоре я узнал все, что было нужно знать о проказе. В СССР было 5000 прокаженных, что совсем немного для населения в 250 млн. человек. В этом лепрозории находилось около тысячи больных. По непонятным прочинам проказа распространялась главным образом в дельтах, и существовало несколько лепрозориев в устьях больших рек, под Ленинградом и под Астраханью. Заболевших немедленно изолировали и лишали документов, что особенно жестоко в Советском Союзе, где человек без документов просто не существует, так что такой больной вынужден был провести остаток своей жизни в соответствующем учреждении. Поскольку в лепрозориях не было разделения по полу, иногда у прокаженных рождались дети, которых впоследствии у них отбирали. Трудно себе представить эту любовь между осужденными. Медицинский персонал получал двойную зарплату, что довольно заманчиво, учитывая, что врачи и учителя это одна из самых низкооплачиваемых категорий населения в СССР.
7. Покидая это печальное место, я погрузился в глубокие размышления. Где только не гнездится человек! Я вспомнил одного инженера, которого я встретил однажды вечером в Ашхабаде и который поведал мне свою жизнь. В 1928 году, будучи юным комсомольцем, он прибыл на объект под названием «Серный завод № 6», который находился посреди пустыни Кара-Кум. Заведение со столь поэтическим названием тоже состояло из бараков, а попасть туда можно было только по воздуху. Даже воду туда доставляли на самолете. То ли по инерции, то ли из отчаяния, он никогда не покидал это благословенное место. В отпуск он отправлялся в Ашхабад, покупал несколько ящиков пива и запирался в номере гостиницы, откуда не выходил, пока не выпьет последнюю бутылку. А потом возращался в пустыню на свой «Завод № 6». Он прожил так почти 45 лет и не видел никаких оснований что-либо менять в своей жизни. Он даже не казался несчастным. Может быть, потому что он все это делал по доброй воле!
Я попросил капитана высадить меня в Урге, рыбачьем поселке у подножия Устюрта. Это плато, которое возвышается на 300 м над пустыней между Аральским и Каспийским морем на протяжении 2000 км, представляет яркий контраст Кара-Кум, где, как я говорил, кипела жизнь. Здесь же ничего подобного. Огромное пространство, усыпанное камнями, местами перерезанное глубокими рвами, лунный пейзаж, ни травинки, ни одной птицы. Я очень хотел увидеть Белеули. Это руины где-то в глубине плато; когда-то я видел фотографию великолепного барельефа со львами. Этого было достаточно, чтобы я вознамерился там побывать. Другое дело, как это осуществить. Первый человек, к которому я обратился, сказал примерно так: «Пойдете прямо, пока не встретите верблюда. Потом пойдете направо до казаха, потом опять налево до лошади…» Верблюд, казах, лошадь – это все были скелеты. Это были единственные ориентиры в этих краях. Естественно, после четвертого скелета я заблудился.
Скорее всего я не писал бы сейчас этих строк, если бы не наткнулся на группу геологов. Я давно заметил, что чем пустыннее и чем менее гостеприимна местность, тем больше шансов наткнуться на геологов. То ли такие местности их особенно привлекают, то ли мы их не замечаем в более цивилизованных местах, во всяком случае, я должен констатировать, что Провидение мне часто их посылало в наиболее опасные моменты моего существования. Они меня отговорили искать дальше Белеули и предложили доставить меня на континент на борту их маленького самолета. Когда я утром увидел этот самолет, мне стало несколько не по себе: это было сооружение из фанеры, брезента, липкой ленты и веревок. «Это летает?» – с ужасом спросил я. «Летает, летает. А до Муйнака всего двадцать минут лету, так что ты даже не успеешь испугаться. Да и летает он невысоко, так что если вы и упадете, то вас где-нибудь подберут».
Я не без труда взгромоздился рядом с пилотом – в самолете было только два места – и мы взлетели. Оказавшись над дельтой, самолет сначала накренился, а потом стал подпрыгивать. Я взглянул вниз и с ужасом увидел, что вся дельта реки охвачена пламенем. Вскоре все вокруг заволокло густым черным дымом, и видимость приблизилась к нулю. Потоки теплого воздуха заставляли наш самолет выписывать все более изысканные антраша. Пилот, решив связаться с землей, схватил микрофон, который остался у него в руке: липкая лента, которой он был прикреплен, рассохлась и передо мной болтался провод, не ведущий никуда. «Что с этим делать?» – проорал я. Он посмотрел на меня с удивлением, длинно выругался и начал сложный вираж.
Я вцепился в свое сидение. Самолет спикировал носом вниз, раздался удар, и мы оказались на песчаной отмели в море. Белый от страха, я выкарабкался из самолета. Ноги у меня дрожали. К нам подплыли рыбаки, и от них мы узнали, что случилось.
В лепрозории прошел слух, что надо только выпить крови новорожденного младенца, и сразу выздоровеешь. Восемь прокаженных бежали из лепрозория в надежде добраться до ближайшей деревни, где они найдут упомянутого младенца. Была мобилизована милиция и даже, кажется, армия, со всего района. Тем временем прокаженные засели в зарослях тростника, где их днем с огнем не сыщешь. Тогда было решено поджечь тростник, чтобы выкурить их оттуда. Увы, я так и не узнал, чем кончилась эта более чем средневековая история. Рыбаки доставили меня к берегу, где находилась другая база геологов и где я смог оправиться от моих переживаний.
8. Группа геологов собиралась на джипе пересечь все плато и доехать до Красноводска, главного порта на Каспийском море. Я присоединился к ним. Они тоже делали это в первый раз, но у них были очень точные карты и, казалось, заблудиться было невозможно. Проехав 200 км, мы оказались в зоне солончаков. Солончаки – это бывшие соленые озера, на дне которых, после того, как испарится вода, остается большое количество высококонцентрированной влажной соли. Обычно их используют как соляные копи. Издалека они выглядят как огромные снежные поля, и чем ближе приближаешься, тем нестерпимее они сверкают для глаз: нужны темные очки. Колеса оставляют в них глубокие колеи, и передвигаться надо с большой осторожностью, потому что у солончаков такие же свойства, как и у зыбучих песков. Самый знаменитый солончак в этих краях называется Барса-Кермес, что означает: «Иди туда, откуда не вернешься». Наш шофер совершал чудеса ловкости, чтобы избежать ловушек. Приходилось часто ехать в объезд или возвращаться назад, что было непросто, потому что колеи быстро затягивались. Когда джип буксовал, приходилось его толкать. К середине дня сверкание стало таким сильным, что мы были вынуждены остановиться. Из-за испарений воздух буквально танцевал вокруг, и миражи сменялись миражами, а мы, ослепленные, с ногами обожженными солью, безуспешно старались найти на карте, как оттуда выбраться. Мы должны были добраться до того места, где Устюрт возвышается над Кара-Кум, а потом попытаться спуститься в пустыню, где существовали автомобильные трассы. Это был довольно амбициозный план, учитывая, что в тот момент мы были окружены солончаками, которые все похожи друг на друга, так что ориентироваться было практически невозможно.
Мы решили дождаться вечера, когда спадет жара и рассеется этот злосчастный туман. И действительно, с наступлением сумерек, он исчез. Ночь наступила внезапно, и звезды величиной с теннисный мяч заполнили небосвод. Мы снова отправились в путь. Мы продвигались метр за метром, проверяя, достаточно ли надежна почва под нами. И вдруг – о, чудо – мы напали на свежие следы от колес. Кто это мог забраться сюда? Но скоро мы сделали еще более удивительное открытие: перед нами валялась бутылка из-под славного грузинского вина «Мукузани». На рассвете воздух стал совершенно прозрачным, и мы увидели на горизонте машину, которая ехала перед нами. Нам оставалось только следовать за ней. Иногда мы ее теряли из виду, но все более многочисленные бутылки из-под «Мукузани» позволяли нам снова выходить на ее след. Земля снова стала твердой, и можно было ехать быстрее, но мы так и не смогли нагнать эту загадочную машину. Она временами мелькала перед нами, выписывая зигзаги и все время оставляла за собой пустые бутылки. Утром мы, наконец, добрались до края плато. Внизу простиралась пустыня, которая казалась нам чуть ли не благодатным краем. Весь день мы ехали вдоль обрыва, надеясь найти место, где можно будет спуститься вниз. Теперь земля была покрыта небольшими буграми правильной формы, разбросанными на равном расстоянии друг от друга. Это было похоже на морщинистую кожу под микроскопом. Эта новая напасть повергла нас в состояние полного отупения, но вдруг перед нами открылся мягкий склон, и несколько минут спустя мы уже ехали по долгожданной пустыне. Перед нами – еле заметная дорога, но для нас это было почти шоссе. Подумать только, наш родной песок! Мы мчались с бешеной скоростью 30 км в час. Вскоре песок сменился сухой потресканной почвой, которая называется «такыр». Это плоская, как стол, поверхность считается идеальным местом для охоты на газелей. Тут можно ехать хоть 200 км в час в любом направлении.
Вечером я воспользовался остановкой и пошел побродить по окресностям. Мне все время встречались странные, как будто окаменелые цветы, похожие на кристаллы. Почему-то я понял, что их лучше не трогать. Если бы у меня был счетчик Гейгера, он бы, наверное, зашкалил: мы были в зоне сильной радиации. Недалеко оттуда посреди пустыни вырос когда-то целый поселок, который не значился ни на каких картах. Это были печально известные урановые шахты N, на которых когда-то заставляли работать заключенных, что было равносильно смертному приговору. Никто никогда оттуда не возращался. А теперь это был цветущий город, населенный добровольцами, привлеченными разнообразными благами. Тут в магазинах можно было купить все, чего не было в других местах. Но все относительно, и сегодня я могу утверждать, что любой деревенский магазинчик на Западе снабжается лучше, чем этот «цветущий град». Люди здесь получали очень высокие зарплаты и ко всему прочему имели право на довольно большу порцию бесплатного алкоголя, который считался чем-то вроде антидота. Каждый вечер весь город напивался в стельку. Мало кто выдерживал больше пяти лет, и лишь особо выносливые дотягивали до десяти. Чтобы въехать в город или выехать из него нужно было специальное разрешение, но со стороны пустыни контроль был ослаблен: вероятность, что кто-нибудь приедет с этой стороны, была не велика.
Перед городской столовой стояла небольшая запыленная машина. Я заглянул внутрь – на заднем сидении валялось несколько бутылок «Мукузани». В столовой весело пировали четверо грузин. Я спросил у буфетчицы, кто эти люди, и она с удовольствием удовлетворила наше любопытство.
Благодаря своим талантам комбинаторов, грузины никогда не испытывают недостатка в деньгах; при этом они очень падки до машин. Машины же в Советском Союзе – предмет роскоши. Они стоят 6–9 тысяч руб. при средней зарплате в 100-120 руб. Но даже если такая сумма имеется и, что весьма немаловажно, если удастся доказать ее происхождение, то надо стоять в очереди четыре или пять лет. Самый распространенный способ достать машину в Грузии – это найти человека, который выиграл ее в лотерею, и купить у него выигрышный билет. Его обладатель получает за него сумму в три-четыре раза превышающую стоимость автобомиля, а купивший уже не должен доказывать присхождение своих доходов и может немедленно получить вожделенную машину.
Грузины, сидевшие за соседним столиком, нашли другой способ: они каким-то образом обнаружили в Кунграде – небольшом поселке в Хорезме – магазин, где свободно продавались автомобили. Местное население было намного больше заинтересовано в верблюдах и ослах и почти не покупало машин. Да и проезжих дорог там практически не было. Причуды планового хозяйства создали довольно абсудную ситуацию, когда можно было приобрести соломенную шляпу за полярным кругом или шубу в тропиках, но, увы, никогда не наоборот… Такой способ вести торговлю применялся Советами и на мировом уровне, ведь послали же они снегоуборочные машины в Гану. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в русском языке не существует слово «маркетинг». Так или иначе, наши грузины открыли эту золотую жилу и регулярно приезжали в Кунград за машинами. Один любезный чиновник, за крупное вознаграждение, выправлял им необходимые документы, и они, пренебрегая опасностями, отправлялись назад через весь Устюрт с караваном в пять – шесть машин с тем, чтобы вернувшись в родную Грузию, продать их втридорога. Эта смесь беспечности и прагматизма – одно из ярких качеств грузинского народа.
Покидая город, нам пришлось вернуться в пустыню и объехать его далеко стороной, чтобы избежать проверок. В конце концов, мы выехали на роскошную асфальтированную дорогу, которая соединяла город N с Красноводском, где мы вновь увидели привычную нищету. Догадывались ли жители Красноводска о том, что совсем недалеко от их города находится пищевой и одежный рай, за который люди расплачиваются жизнью? Скорее всего, они предпочитали ничего об этом не знать, как и о многом другом.
9. Вернувшись в Грузию, я поселился в домике, окна которого выходили прямо на Большой Кавказский хребет. Там я начал писать одно из самых важных моих произведений, «Странствующий концерт». В поездку по Азии я возил с собой «Рубаи» Омара Хайяма, которые произвели на меня глубокое впечатление. В пустыне у меня созрел план положить рубаи Хайяма на музыку. Но я хотел большего – предложить что-то вроде музыкального анализа поэтики Хайяма. Стояла глубокая осень, я был окружен гранатовыми деревьями, увешанными зреющими плодами, а передо мной возвышались снежные вершины Дагестана.
Однажды я отправился с друзьями в горы на пикник. Мы возращались поздно вечером на грузовике, который мчался на полной скорости. Мы проезжали через лес, и тут порыв ветра сорвал и унес мои очки. Все поиски были напрасны: как найти пару очков в лесу при свете фар? Я близорук, как крот, и вся моя работа была поставлена под вопрос. Чтобы купить новые очки, надо было проехать 150 км по горным дорогам – мало приятная перспектива.
Я обдумывал это грустное происшествие дома за чашкой чая, как вдруг в дверь постучали. Это был водитель грузовика, который с победным видом протянул мне очки: «Я видел, что вы очень огорчились, поэтому я решил туда вернуться. Вот ваши очки!» Чтобы меня найти, ему пришлось обойти все дома в деревне. Ах, какой чудесный человек! Я побежал за шампанским. На следующий день он вернулся, чтобы пригласить меня к себе в деревню. Человек пятьдесят сидели там за столами, уставленными явствами: целый барашек, зажаренный на вертеле, молочный поросенок, цыплята табака… всего не перечислишь. Во дворе мальчишки выкатывали бочки с вином.
– Что здесь происходит? – в изумлении поинтересовался я. – У вас свадьба, день рождения или праздник вашей деревни?
– Ну что вы! Мы просто решили отпраздновать возвращение ваших очков!
Щедрость – великая добродетель кавказцев. Для них сделать подарок или угостить – самое большое удовольствие. Даже дом, в котором я жил, был мне предоставлен с такой же щедростью. Когда я приехал, я зашел в местную забегаловку выпить пива. Там я разговорился с молодым крестьянином. Я спросил его, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы мне сдать комнату. Он тут же достал ключ из кармана: «Не надо ничего снимать! Вот ключ от дома, ты можешь там жить, сколько хочешь – у меня есть другой дом. У нас такие вещи не делаются за деньги».
В декабре стало слишком холодно, и я решил вернуться в Москву. В конце концов, я отсутствовал почти целый год: может быть, ситуация как-то изменилась. И потом, мне хотелось играть на клавесине!
В Тбилиси я купил билет первого класса в надежде оказаться одному в купе. Через полчаса после отправления поезда дверь открылась и типичный аппаратчик (они все похожи друг на друга) заслонил своим грузным телом дверной проем. Это был вылитый Хрущев.
– Мне скучно одному в купе, можно я к вам перейду?
Мысленно я проклинал мое воспитание, которое не позволяло мне отказать ему. Он перетащил свой багаж, грузно опустился напротив меня и тотчас достал бутылку водки, которую предложил со мной разделить. Выпив несколько стаканов, он разговорился, и я узнал много интересного. В советских поездах люди много беседуют, отчасти потому что дорога очень длинная, а еще потому, что знают, что можно быть уверенным, что больше никогда не встретишь своего собеседника. Советские люди недоверчивы и обычно неразговорчивы, но в поездах они позволяют себе расслабиться.
Мой попутчик представился. Я не ошибся: он был член Центрального комитета и возращался из командировки. Он несколько лет проработал в Советском посольстве в Пекине. Он восхищался китайцами: «Понимаете, у нас все воруют, а китайцы честные, поэтому у них хорошо идут дела. Ах, как жаль, что мы не китайцы», – вздыхал он. Он был первым советским человеком, посетившим Тибет. Я стал расспрашивать его о тибетцах. «Это очень любознательный народ. Они никогда не видели таких женщин, как моя жена. Понимаете… наши женщины довольно толстые». Я хорошо это знал. «Так вот представьте: целая толпа собралась посмотреть на мою жену. Некоторые даже просили разрешение потрогать ее грудь. Вот уж правда любопытный народ».
Я спросил, не удалось ли ему повидать Далай-Ламу. Это было задолго до репрессий, и Лама еще не бежал из Лхасы. «Ну конечно, еще бы! Надо сказать, что Далай-Лама умнейший человек!» На вопрос о его отношениях с китайскими властями, он достал карандаш: «Представьте себе, что это не карандаш, а иголка. Так вот, мы находимся на одном конце этой иголки, а центральные власти на другом». Признаюсь, я так и не понял, в чем заключается исключительный ум Далай-Ламы и почему надо было представлять себе иголку вместо карандаша. Восточная мудрость и вправду эзотерична.
Потом мы беседовали о разных вещах.
– Скажите, – спросил он меня вдруг. – Почему у нас в магазинах ничего нет?
Я посмотрел на него с удивлением, смешанным с недоверием. Казалось бы, это я должен был задать ему этот вопрос. Не зная, что сказать, я осторожно предположил:
– Я думаю, что у нас низкая производительность труда в деревне.
– О да! Мы слишком избаловали крестьян, – вздохнул он.
Значит им не хватило миллионов замученных голодом и высланных крестьян!– Но я знаю, почему нет мяса.
Я с интересом ждал, что еще он выдаст.
– Все очень просто: до революции мужики были верующие и соблюдали пост. Поэтому было мясо. А теперь они не верят в Бога, не соблюдают пост и едят мясо. Вот поэтому нам его и не хватает.
Я много глупостей слышал в жизни, но эта побила все рекорды. Даже пятилетний ребенок знал, что в деревне абсолютно нечего есть.
– А вы когда-нибудь жили в деревне? – поинтересовался я.
– Нет, а зачем? – искренне удивился он.
Мы помолчали.
– А за что вы отвечаете в Центральном комитете? – спросил я его.
– Я отвечаю за сельское хозяйство, – не без гордости ответил он.
Я не преувеличиваю! Этому абсурдному разговору есть, тем не менее, объяснение: система, которую ввела партия так называемой «номенклатуры». Начиная с тридцатых годов и до смерти Сталина чиновник, заподозренный в некомпетентности, мог быть физически ликвидирован как «враг народа», за «саботаж» или как «агент империализма». После смерти Сталина руководящий класс захотел большей стабильности. Отныне проштрафившегося чиновника, не убивали пулей в затылок и не гноили в лагерях, а просто отправляли в ведомство ниже рангом. При этом он сохранял все свои прерогативы. Именно это было главным мотивом так называемой десталинизации. Достигнув определенного уровня в иерархии, товарищ мог быть спокоен: с этого момента он принадлежал к номенклатуре. Так, директор обувной фабрики мог оказаться во главе Консерватории (какое несчастье!) и т.д…. Когда Хрущев значительно сократил штат КГБ, весь этот милый народец тоже надо было куда-то пристроить. Бывшие надзиратели становились председателями колхоза, а бывшие палачи с Лубянки возглавляли клубы фигурного катания. Эта чехарда чиновников стала одной из причин бесхозяйственности и тотального дефицита в стране.
Андрей Волконсий, 1975
…….Воспоминания 3
André Volkonsky / Андрей Волконский 